Санька в школе был «круглым» отличником. Он этим гордился и одновременно страдал от этого. Гордость — она-то, ведь, штука понятная, заслуженная, а вот его страдания были какие-то сложные, бесформенные и для него плохо объяснимые.
В классе Саньку не любили. Не любили его за постоянно вытянутую вверх руку на уроках и его прилюдно выпяченное всезнайство. И Санька искренне недоумевал: почему же за знания надо наказывать человека, а порой и публично презирать.
Тимон, его одноклассник, закоренелый двоечник и прогульщик, сидевший на галерке, почти каждый день отправлял ему записки одинакового содержания: «После уроков встретимся во дворе. Буду бить». Такие записки Тим сворачивал конвертиком и всегда их запечатывал как сургучом польской жвачкой «Болек и Лелик». И они дрались. Дрались зло, разрывая рубашки, и прекращали свою яростную потасовку лишь с появлением у кого-нибудь первой юшки.
Никакие Санькины уловки и хитрости, направленные на завоевание доверия и расположения у Тимы, не срабатывали.
По осени на первые занятия Санька пришел в школу с железным зажимом 50-х годов для пионерского галстука. Зажим этот он случайно нашел у своей бабули в ее старом доме, в недрах комодного ящика среди всяких стеклянных бус и сережек. На зажиме с отчеканенных язычков пламени пионерского костра, окруженного надписью «Всегда готов!» чуть отслоилась алая эмаль, но, на удивление, прижимная клипса была целой. Эта вещица для всех одноклассников сразу же стала невиданной ранее необычной находкой. Кому бы ее Санька ни показывал, все наперебой охали, ахали, неподдельно восхищались и настойчиво просили ее подарить или выменять на что-нибудь.
Но Санька хотел сделать подарок Тиме. Такой поступок был частью его задуманного плана по урегулированию отношений в классе.
— Вот, держи, редкая старинная штука, только у тебя такая будет — Санька протянул руку с зажимом. Тимон как-то равнодушно посмотрел на серый металлический цилиндрик и безо всякого интереса повертел его в руках. Потом надолго задумался, опасливо огляделся по сторонам и, пристально глядя Саньке в глаза, вытащил из-под своей рубашки небольшой медальон.
— Гляди, что у меня есть! Знаешь, что это? — сам спросил и, хитро прищурившись, сам же и ответил: — Это «Овечкин пятачок». Для самых сильных. Понял меня?
Санька разглядывал ничем не примечательный заполированный кусочек меди, висящий на тонкой почерневшей бечевке, и толком ничего не понял…
— Хочешь стать «нашим»? — после паузы многозначительно спросил его Тимон и добавил тоном, не терпящим каких-либо возражений, — давай, вечером, в шесть, у ворот «табачки», приходи.
В назначенный час Тим с тремя какими-то незнакомыми Саньке мальчишками встретил его у ворот старой гродненской табачной фабрики.
— Валяй за нами! — скомандовал Тимон и, плюхнувшись на асфальт, споро полез под фабричный забор. Потом они всей гурьбой побежали вдоль длинных дореволюционных складских строений, постоянно перепрыгивая через разбросанные где попало мешки и коробки, опять перелезли через покосившиеся ржавые ограждения и, наконец, оказались на открытом пустыре, облепленном паутиной железнодорожных путей.
— Значит так, — еще толком не отдышавшись и обращаясь к Саньке, начал говорить Тим, — Вот пять копеек, держи. Монету эту сейчас положим вон на ту рельсу на втором пути, видишь? А ты потом спрячешься за насыпью у стрелки…
Санька сразу догадался о том, что будет дальше, и подумал: «И всего-то делов, монетку под колеса поезда положить…», но Тим, переведя дух, продолжил:
— Чтобы этот пятак навсегда стал твоим, ляжешь под перегонным, он проедет, а ты потом медяшку заберешь себе. Будет у тебя свой «Овечкин пятак». — Тимон замолчал.
Санька не понял и половины из того, что услышал, но внутри у него что-то предательски противно засосало, и он, запинаясь, с трудом выговорил:
— Каким «овечкиным», какой перегонный?
— Пля, отличник, а ничего не петришь! — язвительно бросил Тим, — Паровоз маневровый, марки ОВ, вот и прозвали его «овечка». Он тут один такой, и каждый день в семь вечера на круг разворотный проходит. Ты, самое главное, сразу как он пройдет, линяй за забор. Они-то точно остановятся, я знаю, ловить тебя будут. А монету, если что, мы завтра найдем. Ладныть, пойдем тебе лежбище подготовим, времени мало осталось.
Саньке показалось, что у него отнялись ноги. Он глубоко и часто задышал, хотел что-то переспросить, но страх сковал его до такой степени, что он уже не мог произнести ни слова. Оглядываясь по сторонам, вместе с Тимом они подошли к рельсам. Тим присел на колени и, выгребая черный от угольной копоти щебень между шпал, стал поучительно объяснять:
— Ты крепко лицом в щебень ложись, только руками голову не закрывай, вперед их вытягивай, можешь и за шпалу держаться, а то может метельником зацепить, и ногами не дергай, замри как камень. — и, уже как-то совсем по свойски, примирительно, добавил — Давай, Саня, не дрейфь, я уже так два раза проделал.
Санька машинально, пребывая в каком-то оцепенении, раздирая пальцы в кровь о мелкие камни, начал суетливо выгребать углубления между шпал. Он, казалось, мог этим заниматься без остановки и перерыва, но неожиданный окрик Тима его остановил. — Давай, все! Сваливаем! Вон пар видишь, прячемся!
Санька выглянул из-за насыпи и округлившимися глазами посмотрел на появившегося вдали дымящего черного монстра. Стотонный паровоз, надрывно пуская короткие пронзительные свистки, приближался. Санька уже ничего не понимал и не соображал. Тело его стало противно липким от проступившего пота. Ему уже не хотелось никаких заслуженных медальонов, и он уже готов был хоть каждый день драться до крови на школьном дворе и жить дальше со своими обидами на всех, как и раньше.
— Давай, давай! Бегом! — проорал лежащий рядом с ним Тимон. Этот призыв поднял Саньку на ноги, он стремительно пробежал десяток метров и отчаянным броском плюхнулся между рельс на подготовленную площадку.
На него неотвратимо надвигалась огромная красная звезда в белой каемке на носу паровоза. Он зажмурил глаза, до боли втиснул лицо в противно пахнущие камни и замер. Ему казалось, что он перепрыгнул в иной мир, иное пространство, которое шипело, свистело и хлесткими плетьми стегало его горячим паром. Уши заложило противным скрежетом так, что хотелось их зажать. Но Санька был недвижим. Мгновением позже он почувствовал, что на него уже сверху давит только теплый ветер, а вся железная плоть оказалась где-то позади него и мерзко скрипела, натужно извергая нечеловеческие пронзительные звуки. Санька вскочил и побежал. Побежал без оглядки, не выбирая направления. В ушах у него все еще гудело, сердце бешено колотилось, а вслед ему несся свирепый крик машиниста: «Стой гаденыш! Стой! Убью!».…
Но Сашка, перепрыгивая через тюки и хлам, как заяц в полях, бежал прочь без остановки, ощущая всем своим нутром какую-то удивительную блаженную просветленность…
На следующий день Тимка со скупым комментарием — Держи. Ты молодец — вручил Сашке расплющенный медный пятак…
Кто из мальчишек проговорился в школе про его «посвящение» на железке, Санька не узнал. Но через неделю, вернувшись из школы домой и с порога увидев свинцовый взгляд отца, понял, что родителям все известно…
Отец молча снял с пояса полевой ремень и расстегнул верхние пуговицы на кителе. Потом схватил Саньку сильными руками, резко сложил его пополам, и зажал между своих ног…
— Я из тебя эту твою дурь выбью! На всю жизнь запомнишь!
Санькино тело импульсивно дергалось от хлестких ударов широкой военной портупеи, но он, стиснув зубы и упрямо набычив взгляд, постанывая, рассматривал бликующие солнечные полоски на портрете Хемингуэя, стоявшего на серванте… В его сознании с каждым ударом отца все глубже и крепче селилась мысль о том, что чтобы дальше ни случилось, этот его «Овечкин пятачок» останется с ним теперь на всю жизнь…
